Пандемийный год собирает свою суровую жатву. Валентин Гафт умер в субботу, 12 декабря, в возрасте 85 лет. Об этом сообщила ТАСС его супруга Ольга Остроумова. «Последний из великих артистов», — как говорил о нём недавно ушедший из жизни режиссёр Роман Виктюк. Судьба подарила мне потрясающую беседу с ним, состоявшуюся в Риге девять лет назад. И ещё одну, последнюю, два года назад на рижском железнодорожном вокзале.
О последней встрече
Это было три года назад, 4 сентября 2017 года в 16:55. Я приехал на поезде из лесов под Ригой, после удачной «тихой охоты». В это же время на соседние пути подали поезд «Рига-Москва». Мимо меня прошёл пожилой сгорбленный человек с палочкой в руках. И я бы его не узнал, если бы не уважительные слова его спутников: «Дорогой профессор… Валентин Иосифович». Не люблю «папараццествовать», поэтому фото такое, как получилось…
О встрече в Доме Москвы
А вот 9 апреля 2011 года с Гафтом была великолепная встреча в Доме Москвы. Артист баек не травил, преимущественно читал свои пронзительные стихи (не эпиграммы, кстати) и вообще, все видели, что он уже не совсем здоров. Когда он держал белые листы со стихами в руках, то листы дрожали. Даже не знатоку понятно — сердце. Но концерт провёл достойно, ушёл под овации публики.
После концерта я услышал за кулисами темпераментный восклик Валентина Иосифовича, обращенный к сотруднице Дома Москвы: «Какое интервью? Не хочу! Устал! Всё!», и сказал сам себе: «Не судьба!». Я был с мамой и мы пошли домой. Дойдя до улицы Авоту, услышал звонок. Звонил директор Дома Москвы Юрий Генрихович Силов: «Андрей, быстро к нам, он согласен!». Я вприпрыжку побежал обратно и, запыхавшийся, по лестнице забежал в кабинет…
Мы побеседовали около получаса. Фрагменты той мудрейшей беседы я оставлю в финале этой статьи. То, что у него глаз — алмаз, знают все, кто читал его эпиграммы о коллегах. Бил слету — и в глаз, а не в бровь. После той беседы я попросил артиста надписать его книгу лирических стихов и он почему-то спросил: «У вас мама же жива?» Не думаю, что ему об этом рассказал тот же директор Дома Москвы… Я ответил утвердительно. «Как её зовут?» Я сказал. Минуты две Валентин Иосифович медленно писал посвящение: «Валентина Андреевна, я не поэт, не воспринимайте меня всерьез, слушайте сына, он у вас умный. В. Гафт».
Я прочитал, зарделся и позднее часто показывал, если что, эту книгу маме. Правда, чтобы не слишком гордиться, скажу, что после того, как я вышел из кабинета с книгой, Гафт сказал присутствующим: «Умный, хотя и нахальный!». Об этом мне потом доложили. Это при том, что, поверьте, вёл я себя перед мэтром весьма деликатно, предупредительно и даже осторожно.
Несколько фрагментов того интервью
Расскажите, при каких обстоятельствах родилось ваше стихотворение «Пророк», начинающееся строчкой: «Я видел на коре лицо пророка…». Это о пророке Моисее?
Да…
«Я видел на коре лицо пророка, Сверкнула молния и началась гроза, Сквозь дождь смотрели на меня глаза, И тарахтела наверху сорока. Вдруг занавес ветвей лицо его закрыл, Горячим лбом я дерева коснулся, И он шепнул мне: «Думаешь, ты жил? Ты просто плохо спал и, наконец, проснулся».
Да нет, это моя фантазия. Можно даже сказать — вымысел. Но вымысел со смыслом. А смысл в том, что я однажды проснулся — в какой-то период своей жизни. Лет пять назад. И вот, очнувшись, написал про это свое состояние. Это было в Риме, на границе с Ватиканом. Там знаменитый музей-храм, в котором изображен огромный Моисей. Как живой. Там сидят люди и с ним реально разговаривают, представляете? Вот и я с ним беседовал. Потом написал этот стих, использовал библейский сюжет. Ну, и некоторая отсылка к «Пророку» Александра Сергеевича Пушкина тут тоже, конечно, есть.
У вас много стихов на вполне определенную тему – о жизни и смерти, о том, что будет или не будет после жизни… А вы можете сейчас сказать в прозе: вы верите, что потом что-то тоже будет?
Не хотелось бы об этом говорить. Не потому, что тема интимная. Просто написанное мною в стихах — это то, что создано в движении, записанное иногда совершенно в неожиданный момент и заканчивающееся многоточием. А взять и зафиксировать сейчас конечный результат — неинтересно. Чувство, ощущение, дороже того, что высказано словами. Я верю, но каким образом образом верю, говорить не стану. В конце концов, я не батюшка, который разбирается в этом досконально.
Вы, «многоликий вы наш», в какой роли близки к самому себе?
Лопатин. Это в давнем спектакле театра «Современик» «Записки Лопатина». По пьесе Константина Симонова. 1974-й год. Собственно, сам Константин Михайлович и назначил меня на эту роль. Там я больше всего ближе к себе, потому что там нельзя было соврать. И я знал тему. Там мои ощущения от войны, личные. Истории о людях, которые воевали без страха. И истории о тех, кто струсил. Меня война задела. У меня ведь воевал отец. Когда Красная Армия перешла на новую форму, он прислал нам полевые зелёные погоны, а я ими играл, любовался и мысленно прибавлял ему звезды.
В конце войны, после ранения, отца привезли в один из московских госпиталей. Мы долго-долго шли по коридору. Мои страхи оправдались: у отца ранение было в лицо, почти оторван нос, лежал с перевязанной и заклеенной головой.
А ещё я провожал на фронт своего двоюродного брата. Он оборонял Москву в 1941-м. По- моему, тогда, в шесть лет, я впервые заплакал, прижавшись к его пряжке. Его, конечно, изуродовало. Оторвало ногу и лёгкое. Но он до конца остался очень порядочным человеком. А у мамы во время войны погибло полсемьи. Более страшной вещи не было.
Для вас не является «заезженной» тема про то, что свою творческую деятельность вы начинали в Риге – играли эпизод в знаменитом фильме «Убийство на улице Данте»?
Наоборот, я так обожаю вспоминать этот период! Это был 1956-й, я был студентом на третьем курсе и вдруг меня утвердили на маленький эпизод в фильме великого Ромма! Я стеснялся произносить текст, был зажатый, потому что передо мной были Михаил Ромм, Михаил Штраух, Ростислав Янович Плятт… И говорил каким-то сдавленным женским голосом (а ведь играл сурового убийцу!). Как получилась роль – не понимаю. Дебют комом.
Рига для меня важна тем, что я впервые оказался «за границей». Не устану повторять, что когда в 1969 году я впервые выехал в настоящее зарубежье, в Швецию, то для меня это было менее значимо, чем Рига 55-летней давности. Здесь всюду пахло кофе! Здесь на улице стояли столики и нам подавали такие булочки, которых больше нигде в мире не видел. Здесь я впервые попробовал взбитые сливки — и это одно из самых больших впечатлений в моей жизни до сих пор. Помню, подали что-то воздушное и белое, пену — в обычных столовых тарелках. И когда я попробовал, понял, что согласен это есть всю жизнь.
Тогда у меня было настоящее буйство ресторанной жизни, мне ведь было 20 лет. И с Мишей Козаковым, игравшем в «Убийстве…» главную роль, мы ходили по этим ресторанам. Какой- то француз играл нам на саксофоне. Нет, наверное, это был не француз, конечно, а латыш, но нам казалось — вот, настоящий француз! Тем более, что играл действительно великолепно! Мы пили днём кофе, а вечером вино. Чувствовали себя взрослыми, мощными, в шикарных костюмах. Мишка ночами ходил в бары и всем говорил, что он играет главную роль, причём у самого Ромма. И, разумеется, у него были сплошные романы, влюблялся во всех симпатичных женщин подряд. И в него влюблялись. Мне его все время хотелось ударить – из зависти. Потому что он был красивый, а я был в его тени. Сейчас он в Тель-Авиве, заболел… Давайте пожелаем ему здоровья (Михаил Казаков умер 22 апреля 2011 года).
Вообще, Рига – это изящество моей молодости. Попав сюда, я чувствовал себя каким-то мужиком, героем Ремарка. Кстати, ведь это Риге я написал:
"И древность Вызывает ревность. На то есть веские причины, В неё влюбляются мужчины, И женщин покидает Верность. Нет в этой старости изъянов, Её ничем не удивишь, В ней сексуальность ресторанов И лёгкость черепичных крыш. Она – как молодость в сединах, Что век для древности – лишь час. Она останется в гардинах, Посуде, мебели и винах И с королями на картинах Переживет меня и Вас!"
Кстати, завтра надо пойти на ваш рынок. Потому что у меня есть задание от человека, имя которого вам ничего не скажет, купить миноги. Это традиция. А дома я никаких «спецзаданий» не получал.
Раз уж о гастрономии: после концерта вам подарили банку засоленных белых грибов…
Навряд ли меня хотят рижане отравить. А если тут в Риге какой-то мой личный Сальери вдруг обнаружился, то – пускай судьба вертит мной, как ей угодно. Но я думаю, эта банка – просто сердечный знак внимания. Спасибо.
И ещё. Говоря о Риге, необходимо помнить, что тут не доиграл своего «Фигаро» Андрей Миронов. Я был на том трагическом последнем спектакле 14 августа 1987 года в Опере, в оркестровой яме…
А я с ним начинал играть этот спектакль театре Сатиры в конце 1960-х. Я был графом Альмавивой, Андрей – Фигаро. Потом, с Ширвиндтом, это уже был другой спектакль. (Пауза). Извините, но мы играли лучше. У нас спектакль был драматически сильнее. Там было меньше шуток, больше глубины, вот так вот.
Я вспоминаю, когда Миронов был ещё совсем молодой, внешне весёлый такой… Но при этом он периодически исчезал. Как оказалось, пропадал в Бахрушинском музее и там записывал свой монолог Фигаро. Он уже тогда мечтал играть Фигаро.
8 марта ему было 70 лет и мне вручили премию Миронова, как «рыцарю сцены». Миронова ещё надо расшифровывать, он очень непростой человек, в нём столько трагического, невысказанного. «Отмеченный Всевышним, он всё мог….», – это строки моего нового, недавно написанного стихотворения о Миронове. Заканчивается оно так:
«Но, знай, Андрей, что «Фигаро» не будет никогда старо, его ещё мы вместе доиграем. Где встретимся, пока не знаю – в слезах бумага и перо…»
