
Ольга Журавлёва, бывшая даугавпилчанка, лингвист и культуролог, исследователь советской (и не только) городской повседневности. Фото из личного архива
Культурные войны – это всегда последствия радикальных изменений, так революция 1917 года в России означала отказ от наследия прошлого и создание новой пролетарской культуры.
За развалом Советского Союза последовало обрушение коммунистических ценностей и торжество национальной идеи. Не только в Латвии, но в других постсоветских странах городам и улицам возвращались их исконные названия, может быть сейчас недостаточно актуальные, но исторически значимые.
Война в Украине стала ещё одним рубежом, после которого вопрос о переименовании улицы Маскавас в Риге уже не кажется таким радикальным.
Даугавпилс в этом плане пока чётко стоит на своей позиции – изменения уже осуществлялись и новых городская администрация не планирует.
Вот в этой точке некоторой стабильности, мне бы хотелось поразмышлять, но не о переименовании улиц, а о тех названиях, которые уже исчезли с карты города. Об удивительных исторических и культурных противоречиях советской топонимики (наука, изучающая географические названия), где гений и злодейство соприкасались на каждом перекрёстке и мирно соседствовали, как в нашем с вами сознании, так и в городской среде.
Мне как-то раз довелось побывать в городе, где улица Софьи Перовской, «кровавой» революционерки, пересекала улицу академика Вавилова, гениального учёного-ботаника, умершего в тюрьме, от рук НКВДешников — идейных борцов за «светлое будущее». Соседство неприемлемое, сюрреалистическое, но в советской топонимике обыденное.
В 1983 году российский, тогда ещё очень известный бард Александр Розенбаум, написал песню со словами «На улице Марата я счастлив был когда-то». На самом деле, в детстве автор жил на Невском проспекте, но, судя по всему, улица Марата казалась ему более романтичной.
В году 1965, наверное, действительно, можно было чувствовать себя счастливым, живя на улице кровожадного героя французской революции, знаменитого своими призывами к обезглавливанию граждан Парижа, хотя речь тогда шла даже не о защите национальных интересов, а всего лишь о французской аристократии.
Но радость советского детства это испортить не могло. Во-первых, советский ребёнок о Марате знал крайне мало, во-вторых, нигде так не любили Французскую революцию, как в России.
Вот и росли на карте Союза, как грибы, улицы Робеспьера и Марата. Латвию эта участь не постигла, во всяком случае, мне не удалось найти названий улиц, связанных с Французской революцией (если найдете, напишите), но в остальном мы двигались в этом направлении ровно так же, как и все остальные «присоединенные» республики.
Советская власть получила от России в наследство уже сложившуюся топонимическую систему. Топонимика Российской империи активно изменялась и внедрялась на всех присоединенных к империи территориях. В СССР масштабная волна переименований начинается с двадцатых годов, активизируется после смерти Ленина и набирая обороты, вместе с захватом территорий, неуклонно движется на восток.
Так, в пятидесятых годах, в Даугавпилсе появляется улица Ленина и далее по списку: Советская, Желябова, Менделеева.
Пантеон коммунистических «богов» к этому времени уже существенно разросся и включал в себя не только героев революции и партийных лидеров, но и героев войны и деятелей культуры: Карл Маркс, Энгельс, Свердлов, Киров, Блюхер, Чернышевский, Жуков и параллельные им Ломоносов, Лермонтов, Горький, Тургенев, Грибоедов, Некрасов сосуществовали мирно и не вызывали вопросов.
Советский человек не мог выбрать адрес проживания, квартиры давались либо по очереди, либо в качестве поощрения (стахановцам, партработникам), либо, в конце 70-х, в ходе «преступных» маклерских манипуляций.
Во всех этих случаях, как правило, улица никакого значения не имела. Значимым был район — спальный или центральный, и вид застройки — деревянный дом, каменный или блочный. Так заселялись советские жилые массивы и преображался центр, рождая новую городскую мифологию.
Особенно романтизировалась улица в советской детской литературе, мальчишки и девчонки с улицы Будённого или Красных комиссаров лазили по чердакам и устраивали там штабы, в которых планировали «тимуровскую работу». Часто она заключалась в том, чтобы отобрать что-нибудь у «плохих» и отдать это «хорошим».
В качестве плохих обычно выступали несчастные жертвы советских детских стереотипов, неразговорчивые мужчины в очках, с бородкой, «старорежимные» старушки в шляпках, и все те, кто отдалённо мог походить на «расхитителя» – дамы в шубах, мужчины в шляпах.
Особой приметой был поднятый воротник и «колючий», несоветский взгляд. Помню, как знакомые мне ребята из Крепости несколько недель следили за одной «сомнительной» старушкой в связи с её частыми походами в сарай.
Да мало ли кто мог не понравиться советскому пионеру, выросшему в пятиэтажке на улице, скажем, Василия Жуковского, основоположника русского романтизма и выходящую окнами на улицу Феликса Дзержинского – автора «красного террора».
Поиском врага в Советском Союзе занимались абсолютно все, в начале 80-х это уже стало чем-то вроде устоявшейся культурной традиции, взращенной на ниве советской педагогики.
Ури Бронфенбреннер, американский психолог и автор книги «Два мира, два детства», посещавший Советский Союз в семидесятых годах, был поражен некоторыми «особенностями» советской школы, в частности, приобщению детей к роли «обвинителя», когда школьник не только мог, но и был обязан быть недоверчивым и всегда готовым «выследить и обезвредить» чужака, чтобы «обличить» и «проработать».
Примеров для подражания тому в советской историографии были массы, например господин Желябов, чьим именем так долго была названа одна из улиц Даугавпилса.
Двадцатидевятилетний террорист, с маниакальным упорством преследующий царских особ, участвовавший в нескольких покушениях на Александра II, в своих честолюбивых амбициях больше напоминал мне Марка Чепмена (убийцу Джона Леннона), чем «буревестника революции». Надеюсь, что дети шестидесятых в Желябова не играли (если вдруг кто-то играл, расскажите, как именно). Но возможно они играли в Суворова?
Улица Суворова была не только в Даугавпилсе, но и в Риге, ещё со времен российской империи (даже двух Суворовых – А. А. и А. В.).
Александр Васильевич – человек неоднозначный, без сомнения имперец, трепетно и нежно относившийся к короне и царским подаркам (монарший рубль, подаренный Екатериной, он хранил всю жизнь). В русской и европейской историографии он освещается очень по-разному, на своей родине – как герой, если не учитывать анимационный фильм Михаила Зыгаря «Великие русские злодеи», посвящённый Суворову.
По-моему, это пока первая и единственная попытка пересмотреть историю подавления польского восстания. В Европе же, за штурм Праги (не путать с современной Прагой) в 1794 году и истребление 20 тысяч мирных гражданских лиц, он зовётся не иначе как «кровожадный».
Как бы мы к этому сейчас ни относились, в одном я уверена наверняка, господин Желябов, встретив в тёмном переулке господина Суворова, поступил бы с ним так же, как с Александром II – взорвал, как взрывали мы патроны на пустыре в детстве.
Кстати, в том роковом походе Александр Васильевич Суворов мог нанести ещё один непоправимый ущерб своей репутации, русской литературе, а заодно и советской топонимике, если бы случайно уничтожил далеких польских предков Николая Васильевича Гоголя. Но это уже на заметку любителям альтернативной истории.
Размышлять над странностями советской географической ономастики (оним – слово, именующее объект) можно бесконечно. Скептически настроенные граждане скажут, что противоположности и несостыковки такого рода можно найти в любой истории, но я с этим не соглашусь.
Примеров того, чтобы потенциальные палачи и жертвы на весах будущих поколений весили одинаково, возможны только в том случае, когда история замалчивается, когда из неё убирают «неудобное», а «удобное» оставляют и преувеличивают. Когда нет покаяния и никто и ничто не ценно по-настоящему, но всё можно использовать в своих целях, если немного подправить информацию.
В 1985 году ещё один российский певец, Юрий Антонов, спел уже другую песню «На улице Каштановой» и её топонимический принцип мне гораздо ближе: «Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную, и на Тенистой улице я постою в тени».
Во всяком случае, перемещаться по таким улицам гораздо комфортнее и нет нужды каждый раз чувствовать себя предателем или соучастником, а можно чувствовать себя просто жителем любимого города.